Книга Идущие. Книга I - Лина Кирилловых

Свят, свят, свят.

Свят и велик Разрубивший, дарующий рождение и смерть. Его мудрость, могущество, сила и беспристрастие. Его руки, пишущие летопись судьбы. Его сытная благодать. Его карающие молнии. Возданное ему уважение он обращает в дождь в месяц засухи и в жаркое солнце, когда стоят холода — возводящих хулу же поражает болезнью и слабоумием. Иных счастливых он отмечает ещё при рождении, дотрагиваясь бесплотной рукой до головы и груди: первое — чтобы поселить непоколебимую веру, второе — чтобы поселить любовь. Так он выбирает свой глас, глашатая, пророчицу.

В Посвящённые всегда брали только женщин: считалось, что ложь у них получается лучше. Что женская лесть, мягкий инстинкт прислушиваться и запоминать, делая вид, что не слышишь, умение побороть неоспоримое капризом и улыбкой — оружие. Внешняя красота же не играла роли. А вот сила веры — да. Но и вера, и врождённое умение лгать были несущественным по сравнению с тем, что ждало Посвященных на алтарном камне. Тут уж не молитвы вступали в ход, а другое: не убьёт ли воспаление, затянется ли рана, переживёт ли тело шок. Всё-таки из него извлекали кое-что немаловажное.

Ей всегда хотелось недостижимо-возвышенного. Одна из многих детей, кто, робея от торжественности и полнозвучия песнопений, на исходе каждой недели, в дни Короткой Луны, Добрых сеяний, Жатвы и прочих праздников преклонял колени в церкви, она желала не одной лишь веры, а прикосновения. В свою одиннадцатую зиму она пошла в послушницы и оставалась там долгих пять зим, наблюдая, учась и молясь. Она была очень усердной, её заметили. И оценили по достоинству.

Отцу было всё равно, а мать возразила:

— Подумай. Ты отдаёшь им самое важное.

Она с лёгкостью забыла путь в родной дом, потому что важным для неё стало другое: уже не прикосновение к величайшему — слияние. К тому же, у родителей ещё пять дочерей. Найдут, чем утешится. Она вымылась в бане, и расплела волосы, и надела рубашку до пола из тонкого белого льна, а потом в церкви, где к вечеру в лампадах запалили комки благовоний, легла на каменный алтарь и с готовностью закрыла глаза.

Вокруг неё сгрудились люди. Послушницы пропустили к ней старую пророчицу и снова сомкнули плотный выжидающий круг. Они будут смотреть и учиться, держать костяные ножи, стирать кровь и подавлять страх и сочувствие. Скорее всего, кто-то из них самих скоро ляжет здесь же. Нужно впитывать, наблюдать, привыкать и готовиться.

Есть люди, на которых отчего-то не действует сонный дурман. Но милосердное беспамятство всё же унесло её, когда разрывающая тело боль достигла своего апогея. Выглядело ли это со стороны как смерть? Но старая пророчица продолжила, потому что дело есть дело, и урок есть урок, а молодые Посвященные смотрели, и кто-то был бледен, как полотно, а кто-то собранно и деловито стирал кровь с камня. Юные девушки, все не старше шестнадцати — и каждая знала, что внутри неё есть то же самое, что старая пророчица наконец извлекла сейчас и теперь держала в руках. Маленькое и горячее, похожее в окровавленных ладонях на гладкий красный плод — вместилище для ребёнка, который уже никогда не появится. Дар, который полагается принести, самая женская часть. Плод, ещё пульсирующий, старая пророчица опустила в резную кедровую чашу. Позже его сожгут во дворе, пересыпя сухой хвоёй с можжевельником. Костяная игла с вдетой нитью залатала место разреза, на который затем легли мазь и повязка. Четыре предыдущих извлечения уже сделали почти ожидаемым, что вскоре после них на лицо лежащей на алтаре опускалось, закрывая искажённые черты, полотно из погребальной ткани. Но старая пророчица в этот раз долго слушала слабый, всё не желающий умолкать пульс тонкой руки. Потом кивнула — может, и выживет.

Маленькие ноги не побегут по траве, разбрызгивая росу. Зато Разрубивший вновь обретёт голос. Она открывает глаза. Горячка кошмаров отпускает её лишь через месяц, и ещё месяц она остаётся в постели, слишком слабая для того, чтобы подняться без чьей-либо помощи. Пьёт горькие отвары и вытяжки из лекарственных корней. Швы наконец снимают. Послушницы меняют свои рясы с серых на чёрные, безмолвным жестом признавая её превосходство, и, заходя в маленькую светёлку, кланяются в пояс. Выжила — значит, отмечена Разрубившим. Отныне они будут служить ей до самой старости, пока не изберут новую пророчицу. После срежут волосы под корень и уйдут в леса. Она — как нынешняя, больше уже не пророчица — тоже уйдёт вместе с ними. Всё, как полагается. Кости среди бурелома покроются мхом. Старым умирать не страшно.

Следующий, через тридцать-сорок зим, ритуал извлечения, будет проводить она сама. У неё будет ещё достаточно времени, чтобы отточить движения и побороть страх и дрожь, извлекая сначала из самок мелких зверей, потом — из тел умерших крестьянок, но она всё равно знает, что немало девушек умрёт на алтарном камне, прежде чем появится новая пророчица.

Молодые послушницы, желающие стать голосом Разрубившего, будут всегда. Она привыкнет к циничной мысли о том, что о будущих человеческих ресурсах не стоит волноваться. Она уготовит эту возможную роль и Ладе, но Пётр и конфедераты внесут в решение свои поправки.

И этот железный, умершего мира бог. Возможно, его тоже строили когда-то женщины.

Сшитый в книгу ворох пожелтелых бумаг предшественница отдала ей в руки. И спорынью — крошечные зёрнышки, много. « Это голос Разрубившего. Настаивай в браге и пей. Вещай, но не рассказывай никому. Отдашь тайну той, что придёт после тебя. И правду. Последнюю истину нашего мира»… Разрубивший глядит с ломких страниц — жуткая стальная груда. Кто-то из прежних, последних выживших, рассказал своим ещё не увидевшим свет потомкам правду о страшной трагедии. Глядит Разрубивший Луну и из огромной ямы в городе. Пророчица ходила туда, один раз, ей было достаточно. И сначала — страшно до обморока, а потом она всё поняла.

Ложь, ложь, милая улыбка женщины, ложь во благо, ложь-полуправда. Для прежних — наказание за гордыню и знания, для нынешних — рука с занесённым прутом. Бить по пальцам слишком много знающих, тех, кто хочет пойти в каменный город, кто умён и презрительно горд! Кто поднял бы в небо не железо — город, и убил бы мир снова. В небо — нельзя. Любое средство сгодится. Умирание ли девочек на каменном столе из-за кровопотери и шока, призыв к смерти для иноземцев, войны прежних, войны будущих — на всё есть одна мантра, одна церковь, одни законы и правила. Не стоило только, пожалуй, привлекать армейцев… Но вокруг ещё есть деревни, куда можно прийти и где жить. Жить, верно, потому что ещё должна извлечь, и передать учение дальше, и уйти в лес. Всё, как полагается. Женщины их мира сплели красивую ложь. А иначе и быть не могло — слишком человек нуждается в грозящем ему пальце…

Призрачные детские ладони в ночи гладят её по лицу. Как хорошо, что сама не стала матерью — так ужасно состарилась и превратилась в такую уродину, что перед неродившейся дочерью, в воображении юной, красивой, полной жизни и сил, было бы до обидного стыдно. Своим собственным видом она бы обещала ей такой же неприглядный закат. А Лада… что Лада. Без роду, без племени, но хорошо, что с целью и смыслом. Главное, она сама согласна. Не выкинула бы только чего-нибудь напоследок.